Владислав Крапивин - Та сторона, где ветер [с иллюстрациями]
– Ну как?
– Что? – насторожился Генка.
– Ну, вообще… – сказал Иван Сергеевич. – Как дела у вас?… Как мой Владик?
– А что?… – стесненно сказал Генка. – Все в порядке. Обыкновенно.
– Не хуже других?
– Чем он хуже… – глядя в сторону, сказал Генка. – Он даже… Вон он какого змея построил! У нас такой никто не может. И вообще он…
В этом «вообще» заключалось очень много, но говорить о таких вещах Генка не умел.
– Знаешь, Гена, – заговорил Иван Сергеевич, – эти дни он ходит такой, будто подарок получил. Хотя нет, он подаркам не очень радуется. Тут другое… Будто он чего-то хорошего ждет. Про тебя рассказывал.
– А чего про меня рассказывать… – смущенно пробормотал Генка.
– Да так… Худо ведь ему одному. А тут ты появился. Сегодня вот еще Илюшку привел. Для него это радость такая, для Владьки… Боится только.
– Чего? – удивился Генка.
– Боится. Думает, что походишь ты и бросишь.
– Что я, дорогу забуду? – грубовато сказал Генка и сам испугался своей резкости.
Но Иван Сергеевич ничего не заметил.
– Как-то не везло ему на друзей, – продолжал он. – Ребят, конечно, много было. И в школе, и у соседей. Только сторонились они его как-то, стеснялись, что ли. И жалели. Ты его не жалей.
– Его пожалеешь! – сказал Генка.
– Он этого не любит. – Иван Сергеевич забыл про чертежи. Он стоял рядом с Генкой, придерживал его за плечо. Генка не видел его лица, он не решался поднять глаза. Иван Сергеевич помолчал и повторил: – Не любит. Мы оба жалости не любим. Живем вот вдвоем, ничего… Ты его о матери не спрашивал?
– Я ни о чем не спрашивал, – быстро сказал Генка. – Он сам рассказывает, если что надо.
– Ну и ладно. Ты с ним про это не говори.
– Она умерла? – напрямик спросил Генка, чтобы наконец решить этот вопрос.
Иван Сергеевич отпустил Генкино плечо, поднял с пола и бросил на шкаф ворох ватманских трубок.
– Разные бывают люди, Гена, – глуховато сказал он. – Ушла от нас она. Еще до того, как эта беда случилась с Владькой.
– Разве… – вырвалось у Генки. – Разве Владик… не всегда так?…
– Думаешь, он слепой родился? Нет. Это случай. Такая глупая история вышла. На берегу были бревна свалены кучей, и забрался под них котенок. Вот ребята и полезли выручать. И Владька. Три года было, а туда же… Ну, раскатились бревна. Кому руки-ноги поломало, а он упал и затылком о бревно… Так вот и получилось. Пока надежда была, пока по врачам его таскали, по больницам, я молчал. Потом написал ей. Она сперва письма посылала: вернусь, приеду скоро. Потом перестала. Может быть, я это зря тебе говорю. Ну ладно, это так уж… Чтобы знал. Владька об этом не скажет… Давай придвинем.
Они придвинули к стене шкаф. Иван Сергеевич отошел к окну. Генке показалось, что в его движениях сквозит умело скрытая, но большая усталость.
Генка не знал, может ли уйти. И спросить не мог: он боялся, что Владькин отец обидится.
Иван Сергеевич словно очнулся:
– Ну беги. Сооружайте свой космолет… Здесь хорошо, вот в Воронеже этим делом плохо было заниматься: дом большой – на крышу нельзя. А у вас простор.
– Вы теперь всегда в нашем городе будете жить? – спросил Генка.
– Пока будем. А вообще кто знает, у меня работа такая: приходится ездить. Да ты ведь знаешь. Твой папка тоже…
– Да, – сказал Генка. – Только он один ездит.
– Ну, это понятно. У вас тут дом. Хозяйство большое, наверно.
– Да нет, – сказал Генка. – Дом что… Развалюха. Бабушка тут. Куда ей по тайге мотаться. И одну не оставишь.
Вообще, все, конечно, было сложнее. Генка помнил один разговор. Отец тогда предлагал: «Поедем». Он говорил, что есть новый поселок, что скоро, может быть, дадут квартиру.
– Ну дадут, – сказала мама. – А через три месяца опять на голое место ехать. Хорошо это?
– Дело вкуса, – ответил отец. – Кому плохо, а кому и хорошо. Лучше, чем при своем курятнике да при огороде жизнь прожить.
– Дурень ты, – ласково сказала мама. – Дом, что ли, мне жалко? Век бы его не было, развалины этой. Только куда я там денусь, на твоем строительстве? Троллейбусы там у вас не ходят.
Но отец не смягчился.
– Нашлась бы работа. Подумаешь, диспетчер. Велика квалификация!
– Велика не велика, – сухо сказала мама, – а люди уважают. Знают все меня, и я всех знаю. Я здесь с кондуктора начинала.
Генка редко видел маму такой. Обычно она была усталая и немного растерянная от постоянных забот и огорчений. А сейчас говорила хотя и негромко, но твердо. И сделалась как-то строже. Наверно, так мама разговаривала с водителями, которые опаздывали на конечную остановку, или диктовала своим подчиненным новые графики движения.
Отец махнул рукой:
– С вами не договоришься!
– Гене тоже не дело из школы в школу болтаться.
– Ему все равно, где дурака валять. Там он, может быть, скорее за ум взялся бы. Посмотрит, как люди работают, поймет, что к чему. Самому захочется человеком стать.
– Ничего, – сказала мама. – Людьми везде становятся. Не только на ваших стройках. Сам-то давно ли увольняться хотел?
– Не для того, чтобы на одном месте сидеть.
– Да уж где тебе на месте…
Вмешалась бабушка:
– Обо мне-то уж и думать, выходит, не надо? Как мне жить-то теперь: с вами по дорогам мыкаться или здесь одной век доживать? Чего лучше-то?
– Вот я и говорю, – сказала мама. – Были бы мы с ним одни, тогда еще можно подумать.
– Ну думайте! – невесело усмехнулся отец и ушел на пристань один…
А Генка не знал, радоваться или огорчаться, что разговор кончился ничем. Поехать, конечно, хотелось. Но тогда, как и сейчас, был август и высоко-высоко, в косматых кронах тополей, в облаках, закипали ветры. Жаль было Генке этих ветров и солнечных крыш, над которыми ревели трещотки уходящих в высоту «конвертов».
Потом-то уж он по-настоящему горевал, что отец не уговорил мать и бабушку. Может быть, в школе таежного поселка было бы легче. Может быть, там учат не английский язык, а немецкий. Или даже французский. В некоторых школах, говорят, даже испанский изучают. Испанский – вот это да!
Но не стал Генка говорить Ивану Сергеевичу обо всех этих вещах. Зачем? Он переступил с ноги на ногу и полувопросительно сказал:
– Пойду я…
– Ну шагай. Ждут уж они.
Генка вышел на крыльцо и увидел, что его друзья даже думать забыли про змея. Брошенный лист бумаги трепыхался на ветру. Он улетел бы, пожалуй, но один угол его был прижат бутылкой с клеем.
А Илька и Владик веселились вовсю!
Глухо стонала опрокинутая бочка, содрогалась и скрипела переброшенная через нее доска, но жалобы их были не слышны, потому что на весь двор хохотали двое отчаянных мальчишек. Еще недавно доска была частью тротуара, а бочка стояла под водосточной трубой. Но теперь это были качели. Илька на одном конце доски, Владька – на другом. Вверх– вниз! «Бедная Владькина тетка», – подумал Генка.
У Владика растрепались волосы. Он качался, не держась за доску, и сквозь смех что-то кричал Ильке. Но тот не слышал. Конец доски у Ильки был длиннее и поднимал своего легкого седока почти на два метра. Илька смешно, по-лягушачьи, растопыривал исцарапанные ноги, взвизгивал от восторга и радостно вопил на весь двор:
– Во, Владька!.. Я до неба!.. Всю землю видать!.. Даже за забором!.. – Он крутил головой на тонкой шее и был похож на клетчатую бабочку, потому что рубашка взлетала над плечами, как пестрые крылья. – Во, как с крыши!.. Все видать!..
Генка сдавленно крикнул:
– Илька! – И шепотом добавил: – Болван!
Но Илька слышал лишь свои радостные крики.
Зато Владик услыхал Генку. Он повернул смеющееся лицо и, взлетая над землей, закричал:
– Эй, Генка! Хочешь с нами?!
Сам он сидел на доске, заложив руки за спину, и был похож на маленького черного наездника, усмирившего дикую лошадь.
– Охота мне шею ломать! – сказал Генка.
Ему не хотелось качаться. Он прислонился к косяку и смотрел на Ильку и Владика с усмешкой, как взрослые смотрят на разыгравшихся малышей. После разговора с Иваном Сергеевичем Генка чувствовал себя немного уставшим и повзрослевшим.
Илька по-прежнему хохотал и что-то выкрикивал, но Генка уже не боялся: Владька все равно не обращал внимания.
– Еще немножко! – крикнул он Генке. – Покачаемся и за змея возьмемся!
– Качайтесь, – сказал Генка. – Куда торопиться?
Глава седьмая
Западная окраина города лежит на широком пологом холме. Этот холм обрывается у реки крутыми глинистыми откосами, а с другой стороны спускается к городскому центру длинным, почти незаметным склоном.
Если шагать по старым улицам вверх, к водонапорной башне, то даже не чувствуется, что дорога ведет в гору. Но остановишься, повернешься лицом к востоку – и сразу видно: высоко забрался.
